Мне всегда казалось, что братья и сестры моего отца совершенно не похожи друг на друга, как будто их вылепили из разного теста и ранним погожим утром в большой корзине подложили бабуне под дверь. Мы никогда не могли разобрать, что говорит дядя Олег. Начало слова он жевал, окончания проглатывал так, что до нас доходила только середина и нагромождение звуков. «Ада ышу равить», - говорил дядя Олег. «Ыша всем охудилсь». Даже отец постоянно переспрашивал, силясь понять эту странную, шершавую речь. Только бабуня понимала все с полуслова. Она переводила: «Говорит, сарай надо поправить, крыша совсем прохудилась». Как будто инопланетянин, думала я и во все глаза смотрела на дядю.
Он приходил после обеда, переодевался в грязные заляпанные штаны, брал собаку и шел на ломку. Ломкой называли что-то вроде склада ненужных вещей, который почему-то устроили в горах, у подножья серпантинной дороги, ведущей к перевалу. Там можно было отыскать осколки жизней самых разных людей и даже представить, какой она была: письма, черно-белые фотографии, игрушки, подстаканники, зубные щетки, старые ботинки из 60х, аудиокассеты, книги с подернутыми тленом страницами.
Мы тоже часто ходили туда, чтобы в этих залежах отыскать какое-нибудь сокровище вроде светящегося в темноте орла с отломанным крылом или заводного петушка, который клевал невидимые зернышки. Но ломка меня пугала. Мне казалось, что сюда свозят внутренности домов и квартир умерших людей, стариков. Что их неблагодарные внуки выносят из осиротевших каморок все, вплоть до картинок, которые они сами рисовали в детстве, гостя у бабушки и дедушки. Для меня это были следы жестокого слабоумия памяти, и я твердо решила, что я так делать не буду.
Дядя Олег всегда возвращался с хабаром, он притаскивал какие-то нужные ему проволочки, железяки и книги, немного ажины для нас, подорожник для бабуни и родниковую воду в больших бутылках. Раздавал принесенное, долго разглядывал свои находки, аккуратно укладывал в сумку, а потом отправлялся на задний двор. Высвобождал из-под брезента дряхлую циркулярную пилу, тонувшую в мягком ковре из стружек, и начинал готовить дрова на зиму и заодно для бани. Пила визжала на всю округу, а по двору распространялся смолистый древесный запах. Маленькие колючие опилки разлетались и падали как снег. А мы жмурились и, заткнув уши, вдыхали ароматы располовиненых деревьев.
Вечером дедуня топил баню рядом с летней кухней. За хлипкой дверцей была устроена крохотная каморка с печкой и небольшим окошком. Она была настолько маленькой, что взрослым приходилось сгибаться пополам, чтобы зайти внутрь. Дедуня таскал тяжелые ведра с водой, заливал их в брюхо печи и, знай себе, подкидывал дрова за раскаленную заслонку. Над баней курился белесый дымок, расползаясь по окрестностям и разнося волнующие запахи походного костра и летнего субботнего вечера. Так что соседи не выдерживали, и вскоре банный дымок окутывал всю Балку легким духовитым облаком.
Бабуня терла нас жесткой мочалкой, не жалея, смывая столько грязи, собранной во дворе и окрестностях, что вода становилась серой. Потом мы закутывались в душистые полотенца и сушились, а отец курил и важно говорил:
- Это еще что, когда я был маленький, я однажды с головой провалился в лужу. Тогда меня мыли из шланга.
Мы смеялись и пытались представить грязного с ног до головы папу, который размазывает по лицу слезы и готовится получить нагоняй от бабуни. Засыпая, мы тихонько переговаривались и обсуждали события прошедшего дня с сестрой. И незаметно проваливались в сон, в котором пахло стружкой, баней и не было неблагодарных внуков, выбрасывающих на ломку свое прошлое.
XI
Самым большим разочарованием моего детства было то, что лето всегда заканчивалось. Дни становились короче, ветры холоднее, а деревья начинали линять, сбрасывая на землю целые охапки сморщенных рыжих листков. Листки крошились и хрустели под ногами, рассыпаясь в прах. Воздух сгущался и наполнялся ароматом перемолотых в пыльцу листьев. К концу лета мы ощущали себя дикими робинзонами, наша кожа становилась черной, волосы выгорали и превращались в белесый пух. Но с каждым днем по капельке уходило от нас лето. Вот уже завтрак накрыли в доме, потому что разбушевавшийся норд-ост охладил уютный двор и роняет на стол спелые шарики винограда. Вот зависла борода над Колдун-горой, а это значит – жди дождей и промозглых туманов. Вот отец снимает гамак, набрякший от недавнего ливня. Его просушат и отнесут в подвал до следующего года. Скоро на вокзал приедет наш поезд, даст гудок и увезет нас в другой, обычный мир.
И вот мы в последний раз этим летом идем с отцом на родник в горы. Утро хмурое, еще не проснувшееся, солнце еле-еле выкарабкалось из-за Сахарной головы и светит нехотя, скупо. Мы шагаем по пыльной дороге молча, сзади бежит Боцман. И я вижу, что и отцу грустно от близкой осени и гудящего на вокзале паровоза.
Чтобы отвлечь его, я спрашиваю у него про травы, про деревья, мир и он забывается, начинает рассказывать. Вот зверобой, если посмотреть на свет, можно увидеть маленькие дырочки на его листках. И мы задираем головы к солнцу и пытаемся увидеть его сквозь зеленое решето. Вот грецкий орех, если расколоть еще мягкую скорлупу камнем, запахнет йодом, а руки позеленеют. И мы разбиваем зеленый шарик, съедаем недозрелый сморщенно-белый орешек и вдыхаем горький аромат. Руки моментально становятся зеленовато-коричневыми. Вот маленькие розоватые цветочки - мыльная трава, если растереть ее под водой, получится пена. И мы смешиваем крохотные бутоны с родниковой водой и снова чудо, взбиваем целый клок белой пены. Я смеюсь, папа улыбается. Мы оба совершенно забываем про осень, про то, что лето на исходе. Ведь я знаю наверняка, пройдет год, и будет новый июнь и новый поезд примчит нас в город детства, и море снова обнимет меня, и солнце будет светить и золотить лицо и руки, белить волосы. «Потому что все на свете повторяется», - говорит папа. «Да, все повторяется», - шепчу я, и мы, улыбаясь, возвращаемся домой.
Послесловие
Когда я становилась старше, мой город детства тоже менялся. Он постепенно терял очертания сказочного и волшебного и становился обыкновенным. Двор уменьшался. Из огромного мира, в который я ныряла с головой каждое лето, он превратился в крошечный участок с несколькими деревьями и огородом. Взрослели мои братья, и мы больше не ловили под влажными досками медведок, не взрывали ракеты, не лазили по крыше, не кидались зеленым виноградом, не охотились за стрекозами и не боялись заходить в старый дом на заднем дворе.
Детство прошло. Поняла я это со всей отчетливостью, когда умерла бабуня. Это случилось душной августовской ночью. Она долго болела, лежала в своей тесной комнатушке, стонала и почти никого не узнавала. Когда она умерла, дом как будто вздохнул глубоко и гулко и замер вместе с ее хриплым дыханием. В день бабуниных похорон разыгралась такая непогода, что небо рвалось в клочья, а ливень не переставал несколько часов. Тогда из-за Колдун-горы на город обрушились смерчи и унесли в море десятки жизней. Бабуню похоронили на Кабахахе, откуда видна далекая Балка и город в бухте.
Уже нет в живых и деда, и многих родных, считавших этот дом своим. Мы выросли и обзавелись своими семьями. И каждый раз, возвращаясь в Новороссийск, я ощущаю невероятную печаль, тоску по ушедшему миру снов и сказок, вечного лета и покоя. Но на смену полынной горечи приходит ощущение чего-то нового. Теперь мы не бегаем по улицам и двору в коротких штанишках, не устраиваем алычевых боев, мы сидим за большим столом на улице, разговариваем, смеемся и пьем кофе, а на крышу тихонько забираются наши дети, чтобы увидеть белые камни Колдун-горы, старый маяк и волшебный город. И я торопливо взбираюсь к ним, на теплую, пропитанную солнцем крышу, ругаю их для порядку, а потом начинаю рассказывать истории про розы в снегу, про метель, накрывшую дом по самую крышу, про дедуню и бабуню. Они смеются, задают сотни вопросов и ловят маленьких светлячков с огоньком в животе. И я слышу, как оживает старый дом, вьется дымок над крышей старой бани, слышу, как дед поливает огород, а бабуня стучит ложкой по краю эмалированного таза, собирая в блюдце душистые пенки. И я знаю, что так будет всегда.
