Например, очень смешное эссе, "Как питаться в самолете". "... у вас еще осталась освежающая салфетка, но ее не отличишь от пакетиков с солью, перцем и сахаром; и, после того, как вы посыпали сахаром салат, освежающая салфетка наверняка окажется в кофе, который вам подали очень горячим в чашке из теплопроводящего материала, наполненной до краев, чтобы кофе легко мог выскользнуть из ваших обожженных рук и смешаться с соусом, заляпавшим вам рубашку у пояса. А в бизнес-классе стюардесса сама выливает кофе вам на живот и извиняется на эсперанто.
Но с какой целью это делается? Самой правдоподобной гипотезой, на мой взгляд, является следующая: у пассажиров должно создаться впечатление, что они окружены роскошью, а представление о роскоши, как предполагается, они почерпнули из голливудских фильмов, где император Нерон всегда пьет вино из плоской чаши, обливая себе бороду и хламиду, а могущественный феодал, держа в объятиях куртизанку, обгладывает баранью ногу, которая заливает мясным соком его рубашку, отороченную кружевами"...
Но больше всего, пожалуй, мне понравилось эссе "Как все начинается и как все кончается" 1988 года. Оно короткое и прекрасное. И прочитать его стоит хотя бы ради одного последнего "мурашечного" абзаца.
"В моей жизни есть драма. Когда-то я выиграл конкурс и получил стипендию на обучение в Туринском университете. Все мои студенческие годы я жил в общежитии. От этих лет у меня остались теплые воспоминания и глубокое отвращение к любым блюдам из тунца. Дело в том, что столовая у нас была открыта три раза в день по полтора часа. Кто приходил на обед в первые полчаса, получал на второе дежурное блюдо; всем, кто приходил позже, доставался тунец. Если вычесть каникулы и воскресные дни, получится, что за четыре года я съел 1920 блюд на основе тунца. Но драма не в этом.
У нас не было денег, и мы изголодались по кино, музыке и театру. Впрочем, мы придумали гениальный способ попадать в театр Кариньяно почти даром. Мы появлялись там за десять минут до начала, подходили к бригадиру клакеров (как же его звали?), пожимали ему руку, оставляя у него в ладони сложенную купюру в сто лир, и он впускал нас в зал. Таким образом, мы были клакерами, которые не брали, а давали деньги за свою работу.
Но была одна проблема: в полночь двери общежития закрывались до утра. Кто не успевал вернуться до полуночи, оставался на улице: в общежитии не было строгой дисциплины, и при желании можно было хоть месяц там не появляться. В общем, без десяти двенадцать мы должны были уходить из театра и сломя голову нестись в общежитие. Однако все спектакли заканчивались далеко за полночь. И получилось так, что за четыре года я пересмотрел все шедевры мировой драматургии, но без последних десяти минут.
Я прожил жизнь, но так и не узнал, что сделал Эдип, когда открыл ужасную тайну своего происхождения, что сталось с шестью персонажами в поисках автора из пьесы Пиранделло, смог ли Освальд Альвинг вылечится с помощью пенициллина, нашел ли Гамлет ответ на вопрос, быть или не быть. Я не знаю, кем оказалась синьора Понца, не знаю, выпил ли цикуту Сократ в исполнении Руджеро Руджери, не знаю, надавал ли Отелло пощечин Яго, перед тем, как провести второй медовой месяц, вылечился ли мольеровский мнимый больной, сумел ли Джаннетто из оперы Джордано «Ужин с шутками» отомстить своему обидчику, что сталось с Милой ди Кодро из трагедии д`Аннунцио «Дочь Иорио». Я считал себя единственным из смертных, кто страдает таким чудовищным невежеством, пока однажды, беседуя с другом Паоло Фабри о старых временах, случайно не узнал, что и у него есть дефект эрудиции, только противоположный.
В студенческие годы он подрабатывал билетером в маленьком университетском театре. А поскольку многие зрители опаздывали к началу, он мог попасть в зал только ко второму акту. Он видел, как обезумевший от горя Лир выносит на сцену труп Корделии, и не знал, кто довел их обоих до таких несчастий. Он слышал крик Милы ди Кодро: «Как прекрасное это пламя!» - и терялся в догадках, почему такую благородную девушку решили изжарить на гриле. Он так и не смог понять, из-за чего Гамлет не поладил со своим дядей. Видел, что творит Отелло, и недоумевал, почему у такой славной женушки подушка должна быть не под головой, а на лице.
В общем мы признались друг другу в наших бедах. И поняли, что нас ждет поистине счастливая старость. Мы будем сидеть на ступеньках загородного дома или на скамейке в городском парке и долгими годами рассказывать — я ему первые акты, а он мне финалы знаменитых пьес, издавая удивленные возгласы или ощущая светлую печаль.
- Да неужели? Как он сказал?
- Он сказал: «Мама, дай мне солнце!»
- Понятно, значит все-таки рехнулся.
- Да, а знаешь от чего?
И я что-то прошепчу ему на ухо.
- Бог ты мой. Ну и семейка, теперь я понимаю...
- Слушай, а чем кончилось дело у Эдипа? Расскажи!
- Да тут и рассказывать особо нечего. Мама повесилась, а он выколол себе глаза.
- Ах, бедолага. И ведь сколько раз ему намекали, а он не понимал, в чем дело.
- Вот и я не могу успокоиться. Ну почему, почему он не понял?
- Поставь себя на его место: когда началась чума, он уже был царем и счастливым супругом...
- Значит, когда он женился на собственной маме, он не?..
- Именно, что нет, в этом все дело.
- Прямо Фрейд какой-то. Услышал бы от кого-нибудь — не поверил бы.
Но станем ли мы тогда счастливее, чем теперь? Или мы потеряем свежесть впечатлений людей, которым выпала редкая удача — воспринимать искусство, как жизнь. Куда мы приходим, когда действие уже началось, и откуда уходим, так и не узнав, что случится с остальными?"
